Чего ждут в 2015-м жители Донбасса и Галичины (психологические зарисовки)

— Ого-го-го! — слышится из-за стенки приближающийся бас, усиленный микрофоном.

На середину большого зала Дворца пионеров выходит Дед Мороз. Плотным кольцом вокруг елки стоят дети и их родители. Среди них выделяется худощавый мужчина с оттопыренными ушами. Прижимая к себе двух мальчиков десяти и восьми лет, он наблюдает за перемещениями Деда Мороза. Руки он держит на плечах детей, словно боится отпускать их от себя. За высокими окнами, которые занимают противоположную стену, — серый и тихий полдень.

На сцену выходят приглашенные гости. Объявляют: сейчас состоится концерт, а после раздадут новогодние подарки, собранные Донецким Землячеством и прибывшие из Москвы.

 

 — Дорогие ребята, мамы и папы, бабушки и дедушки, — звонко обращается к собравшимся мужчина в костюме, — хочу поздравить вас с Новым годом и пожелать мирного неба. А вам спасибо, что вы живы. Что выбрались из лап адской войны. Спасибо, что пришли сегодня к нам… Спасибо, что вы есть… Передаю слово Алене Яковенко, она у нас главная по подаркам.

— Я хочу, чтобы вы всегда знали — в России вас никто не забыл, — начинает женщина, одетая в строгую юбку.

— Ни на одну секундочку не забыл. Верьте в это и помните — Россия любит вас. Россия вас никогда не оставит. У вас будет мирное небо над головой. Дети, мы вам это обещаем… — Ее голос срывается, и дальше она продолжает строго, словно учительница, сообщающая что-то важное — такое, во что дети должны поверить раз и навсегда. — Мы обещаем вам счастливое детство.

Донецк. Общежитие. Все тот же мужчина — его зовут Женя — сидит на узкой кровати и держит на колене бледного мальчика полутора лет и девочку лет трех. Рядом стоит стол, за которым сидит худая женщина. Ее кудрявые светлые волосы заплетены в косу. Двое мальчиков — тех, что вчера получали подарки, — на другом конце стола рисуют. Одна половина рисунка занята зеленым танком, другая — установкой «Град» со снарядами, похожими на большие запаленные свечи. Рисунок подписан «День Победы Гражданской Войны».

— Они раньше не умели танки рисовать, — говорит их мать.

— Я видел танки! — горячо возражает мальчик, поднимая от рисунка серьезное одутловатое лицо. — И я видел пушки!

— То не пушки были, то хаубицы! — гэкая, поправляет его брат.

— Или «Урахан», — вставляет самый старший.

— Мы из Красногоровки, — говорит папа Женя. — Нас ополченцы вывезли сразу. Ну а кто? Не Украина же. От хаты нашей куска не осталось. Рядом с нашим домом соседская кухонька маленькая стояла — буквально метрах в полтора. И в нее попадал снаряд. У нас кусок дома отвалился. А я просто чудом самолет увидел, — говорит он таким тоном, словно сидит в окружении соседских мужиков и рассказывает о рядовом происшествии. — А я ж, когда Марьинку бомбили, уже оборудовал себе подвал, подушки с дивана туда снес и документы… Просто вышел покурить, и семья вся рядом стояла. Голову поворачиваю — самолет летит. Я крикнул сразу: «В подвал!» Дети первыми забежали. И теща моя, и брат жены — Ромка. А меня последним туда занесло взрывной волной, я пролетел по ступенькам, весь аж синий стал. А если б я самолет не увидел, нас бы точно вполовину меньше сейчас было.

— Я борщ в тот день наварила, — дополняет женщина. — И свекруха моя до нас пришла, и мамка моя. А рядом вот так поле получается. И по полю — ту-ду-ду-дух. А их же у меня пятеро. Двоих я схвачу, а куда еще троих? Меня как на пять частей поделило, чтобы каждого ухватить. Нагинаюсь — и с ними в подвал. Я реву — сверху скрежет, мы орем все. А я ж мамку с бабушкой не вижу, кричу: «Есть там кто живой?!» Тишина. Снова скрежет. Нас в стороны бросает. Как я начала плакать! И тут бегут они обе, а подвал-то узкий, а мама-то полная, застряли они со свекрухой в проходе. Но тут Женю моего взрывной волной пропихнуло… Получается, какие-то секунды — и не было бы нас. А соседская семья погибла. Там девочке семь лет, и в тот день взяли ее до бабушки. Они собирались уже выезжать, из хаты даже выйти успели. И главное — машина целая стоит, а их возле хаты убило. Ой, страшно!.. Сейчас Украина захватила Красногоровку нашу. Они помогают, гуманитарку привозят, но все равно там много людей наших погибло. А у меня ж дочка, а ее возьмут и убьют. Возьмут — и всех нас убьют.

Стены маленькой комнаты украшены новогодней мишурой. У двери весит календарь на новый — 2015-й — год. Снизу он подписан размашистыми черными буквами — «Мира родному Донбассу! Мира нашей земле! С любовью, Р. Ахметов». Один из мальчиков накидывает на шею оранжевый шарф «Шахтер».

— Это гуманитарная помощь от Ахметова, — говорит мать. — Еще там шапка была и календарик.

— Если б знали, что такое время будет, кто б их делал? — на секунду помрачнев, Женя обводит взглядом своих пятерых детей. Младший ребенок закатывается плачем. — Было ж все хорошо, — Женя перекрикивает его, — и машина была, и дом был. Но мы все равно не будем уезжать. Я — патриот.

— Пятого мы не хотели, — говорит женщина, сажая на колени плачущего ребенка. — Зачем он нам нужен? Я хотела сделать аборт. А теперь… что бы я без него делала? — она целует мягкую льняную макушку мальчика. — Без этих глазок. Без этих ушек, — целует его оттопыренные, как у отца, уши.

Донецк. Завод

Главный инженер Владимир Михайлович сидит под большим портретом главы ДНР Александра Захарченко, с которого тот смотрит в направлении длинного стола, украшенного золотым венком с елочными игрушками. Под портретом — флаг ДНР. На носу инженера — худощавого мужчины с интеллигентным лицом — очки.

 

 — Этот завод принадлежит Ринату Леонидовичу Ахметову, — говорит он. — Он вывез отсюда всех управляющих, поманив их пальчиком и заплатив им трехмесячную зарплату. Часть управляющих он вывез в Кривой Рог, часть — в Харьков, а часть — в Киев. На свои же производства. Но там масштабы не сравнятся с нашими. В Кривом Роге — маленький заводик. В Харькове тоже небольшой. В моем понимании, он сделал это только для того, чтобы навредить здесь. Сейчас на своих Мариупольских заводах он изготавливает бронированные плиты, а из них в Харькове делаются танки, из которых в нас стреляют. Поэтому… хорошим человеком мне его назвать тяжело. Но частная собственность во всем мире священна, она может быть отобрана у человека только через суд или согласно каким-то законам. Если наш Народный Совет примет соответствующий закон, то собственность Ахметова здесь будет национализирована. А не примет — значит, не будет.

— А куда идет прибыль завода?

— Она идет в Республику. Производство находится под управлением Республики. Те, кто управляют этим заводом сейчас, и я в том числе, на нем никогда не работали. Я работал в Краматорске, но пятого июля туда зашли украинцы. А я по Краматорску состою в списках на ликвидацию. Я самым активным образом участвовал в проведении референдума.

— С автоматом в руках?

— Нет-нет, без автомата. Но дорога в Краматорск мне только одна — с нашей Народной Армией. Наша цель — вернуться домой. Нам не нужен Евросоюз, и нам не нужна Украина для украинцев. 31 июля завод был остановлен. Узнав об этом, руководство Республики приняло решение: он должен работать. Рабочие нашего завода четыре месяца работали без зарплат — за пайки гуманитарной помощи. Сейчас мы за ноябрь им заплатили.

— Что производит завод?

— Горно-шахтенное оборудование. В Донбассе есть шахты, которые уже запустились.

— Что висело на этой стене до того, как вы повесили портрет Захарченко? — показываю на стену за его спиной.

— Шевченко Тарас Григорьевич.

— Не стерпели Шевченко?

— Мы его нормально терпим, любим и читаем. Но под этим флагом и под этим портретом я себя комфортней чувствую. Мне вообще комфортно жить в Республике.

— Если бы я сейчас сидела напротив Ахметова, разве не сказал бы он, что вы пришли и самовольно отняли то, что ему принадлежит?

— Да, сказал бы.

— Разве не сказал бы он, что вы — самозванцы?

— Да, сказал бы. Но что бы я ему ответил? Пусть скажет спасибо за то, что мы не позволили растащить его завод на металлолом, — жестко говорит он. — Все, что тут было, работает, и сегодня это его собственность. А что касается самозванцев… О каких законах может идти речь, когда они нарушили все соглашения, которые подписали, начиная с февраля? Я вам скажу больше: люди, которые живут в западных областях Украины, уже настроены с большим негативом к киевским властям, чем к нам. Мы не ведем войну против украинского народа. Там такие же нормальные люди, как мы. Проблема в том, что есть кучка, которая задурила людям голову. И если отключить телеканалы недели на две, все встанет на свои места.

— Сколько человек работает на предприятии?

— Тайна… Донбасс — очень непростой регион. Посмотрите на Донецк. В городе уже пробки, восемьдесят процентов населения вернулись. В западных областях — веерные отключения электроэнергии, а у нас — нет. У них проблемы с отоплением, а у нас — нет. Потому что шахтеры с Трудовских знали, что они добудут уголь, этот уголь отвезется в Старобешево на электростанцию, в Старобешево, которое бомбили, из угля выработают энергию, и будет людям тепло. Здесь люди привыкли пахать. Ради лучшего будущего. Если работать, будущее однозначно будет лучше прошлого. Они думали, что мы будем ждать окончания войны, прекращения бомбежек, жить на гумпайки и дотации. А мы тут уже начали работать. Я имею право забрать любого специалиста с передовой. Сейчас идет не только война, но и строительство государства. Вы знаете, что у нас в Донбассе есть завод, который выпускает минометы? Просто в августе сняли миномет с постамента, сделали чертежи, и через десять дней новый миномет уже произвел первые выстрелы. А какая разница мастеру-механику, что собирать — бронетехнику или шахтенное оборудование? Те же болты, те же гайки, те же ключи.

Территория Донбасса. Рабочие

Директор предприятия, одетый в потертую дубленку, перепрыгивая лужи, направляется в цех. На ветках деревьев висят елочные игрушки. Поодаль вверх брюхом лежит черная от пожара боевая машина пехоты. Директор дергает запертую металлическую дверь, та глухо шумит. Наконец с той стороны слышится лязг замка.

Мы входим в длинный полутемный цех, пропахший машинным маслом. Низкие столики завалены железными деталями, катушками проволоки, жестянками и промасленными тряпками. У стены на подставках в ряд стоят минометы. В круглых потемневших чанах — пластины для бронежилетов.

— Если даже наше местоположение будет обнаружено противником, — оборачиваясь, произносит директор, — то местные жители, чьи дома находятся по соседству с аэродромами, нам сообщат, что самолеты полетели. И мы их собьем.

Он направляется к большой зеленой машине, колеса которой, одетые в гусеницы, похожи на щиты римских воинов. Ее блестящее дуло тянется далеко вперед. Люки открыты. На боку две белые полосы. Машина похожа на передвижной дом.

— Это «Гвоздика», — бросает директор, не останавливаясь. — А это — 120-миллиметровые гаубицы. Лобовую броню американского «Абрамса» прошивает легко… А вот эта машина, отбитая у украинцев, стояла на площади Ленина в Донецке в тот день, когда проходил парад пленных, — он останавливается напротив танка, рядом с которым сгрудилось человек пять рабочих в камуфляже. На нем под дулом краской выписан ярко-голубой глаз с солнечно-желтыми прожилками. Глаз заключен в треугольный нимб.

— Мы его все равно сделаем, — отделяясь от группы, с напором произносит плотный седобородый мужчина.

— Запчастей нет, — отзывается директор.

— Мы его в-все рав-вно сделаем… — повторяет седобородый и указывает перепачканным в чем-то черном пальцем на глаз. — Это Бог, он все видит. Бог на них смотрит. Мы идем с Богом, а они — против.

Из-за машины выбегает маленького роста человек. На его макушке — черная вязанная шапочка, приподнятая на манер колпака. Из-под нее торчат седые, давно не стриженные мягкие волосы.

— Мы будем их резать на кус-ски, — он зажмуривается. — Рез-зать и рвать, — сжимает слишком большие для такого малого роста руки. — Они первые нас унизили, растоптали. Лично я буду их резать! Я хочу, чтобы они прочувствовали то, что чувствуют наши люди. Они убивают наших жен, матерей и детей, — он открывает глаза. — Мы никогда больше их не полюбим! Это — звери и волки, гады и твари! Их надо уничтожать под корень! Дойти до Львова и уничтожить! Я в ополчении полгода, и сколько там полегло наших солдат. А этих тварей в Верховной Раде за то, что они нас друг против друга натравили, я тоже буду рвать вот этими руками, — он поднимает руки. — И буду получать от этого удовольствие, — улыбается.

— Кем вы до войны работали? — спрашиваю его.

— Я? — удивляется он. — На кондитерской фабрике. Делал начинку для трубочек и конфет. Я по натуре добрый, но если меня разозлить, — он снова поднимает руки, — я буду убивать их пачками, и вот тут у меня на душе, — накрывает рукой впалую камуфляжную грудь, — будет одно удовольствие. Вот на этой машине я въеду во Львов и буду давить их. Я смогу! Смогу! Смогу!

— До войны вы когда-нибудь злились так же сильно? — спрашиваю его.

— С тестем один раз у меня такое вышло. Но до такой степени я не злился никогда. Я же видел разорванные тела, я хоронил своих пац-ца… — тонко хнычет, хватается за сердце, рот кривится в судороге, но он все равно продолжает: — Когда начинаются «Грады» и мины… Когда мы падаем на землю тридцать раз в час… Падаем, чтобы уцелеть, и молимся Богу… И тогда психика сама начинает с катушек съезжать. Я просил своего командира: когда война закончится, дайте мне кого-нибудь из Верховной Рады, я прилюдно привяжу их в Донецке на лобном месте и отрежу им руки, язык… В той машине, — он показывает на лежащую поодаль вверх брюхом со сброшенными башней и гусеницами, — живьем сгорела эта нечисть укроповская. От них даже пепла не осталось, и мама родная не знает, где ее сын. Мира между нами уже не будет — никогда.

Насупившись и приподняв плечи, директор доходит до другого конца цеха. Охранник открывает ему дверь, пропуская в следующий отсек.

— Война — это страшно, а эти люди видели смерть, поэтому они такие злые, — будто извиняясь за рабочих, говорит он. — Но большинство наших людей думают немножко по-другому… Если бы Украина не пришла к нам с вот этим, — он обводит рукой еще несколько десятков машин, украшенных белыми полосами, — всего этого бы у нас сейчас не было. Вот они с двумя полосами — красавицы украинские. Уже в зимней раскраске, — кивает он на бело-пятнистые машины. — Какие-то восстановлению не подлежат, и мы из трех собираем одну, закрашиваем зеленой краской белые полосы. Пусть они объясняют войну как хотят. Кричат, что они — за единую Украину. Но мы тоже за единую Украину. Но за нормальную Украину. Я не сомневаюсь, что до большей части страны, за исключением Киева, это скоро дойдет. Западные области поймут, что говорить «русскому языку на Украине не место» — неправильно. Говорить, что в Донбассе люди какие-то не такие — неправильно. Говорить, что они тут воюют не с нами, а с российской армией — неправильно. Западные области скоро поймут, почему мы так себя ведем, и они будут с нами. Но это будет уже другая Украина. И… есть надежда, что вся эта техника больше не будет использована.

Львовская область. Рождество

По хате многоголосьем разливается колядка. С каждым новым словом она смелеет, и женские протяжные голоса уже преобладают над мужскими. Большая семья — дед и баба, два сына, их жены Светлана с Натальей, дочь Вера, а также внуки — еле помещаются в хате.

  — Днепр пробудился, ожили Карпаты, Днестр волной гудит, море Черное гомонит. На полесье гул стоит, Кубань плещется, шумит. Киев звоном отозвался, ожили луга и долы. Всюду, всюду смех звучит. Спи, Иисусик, люляй-ляй. Люля, люля, баю-бай. Поспешают бойки — едут на санях, а гуцулы — при санях. Полищуки едут, люля, в лычаках, киевляне едут, люля, в чебетках. Едут, едут с Украины до Господней до детины (перевод с украинского. — «РР»).

Колядка смолкает. Семья рассаживается вокруг стола, посреди которого возвышается большая бутыль с самогоном. Дочь Вера водружает на стол дидух.

— Оберег от злых сил забыли, — говорит она.

— От Путина, — смеется баба.

Дед цедит из бутыли по рюмкам. Из кухни выбегает наряженная в вышиванку Наталья с тарелкой вареников. Ставит ее на стол возле кутьи с маком. Есть на столе и салаты, и пампухи с вишней, и рыба, и птица.

— Христос народился! — объявляет дед.

— Славимо його! — отвечает семья.

— За все доброе, щоб мир у нас был, — говорит баба, и над столом звенят рюмки.

— Будем здоровы… Будем здоровы… Що мы бажаем, щоб сбылося.

 

 Пожелания сменяют одно другое, под потолком горит яркая люстра, заставляя искриться мишуру на перилах лестницы. На картине, висящей на стене, пресвятая Богородица любовно заглядывает в лицо новорожденному сыну. Постепенно разговоры переходят на близких родичей, сосланных Советами в Сибирь, — и их нужно помянуть за рождественских столом. А с них перекидываются на зятя, — мужа Веры, — находящегося сейчас в АТО, а с него — на всех погибших на Майдане.

— А я трохи рад, что Майдан был, — произносит дед. — Влада мучила. Янукович мне пенсию платил — тысячу сто гривен. А сколько лет я работал?

— Теперь и ста долларов в твоей пенсии нет, — отзывается Вера.

— Но жалеть нечего, — говорит дед. — А вы бы свою землю отдали, если б сосед пришел забрать — тут, тут и тут? — он рукою отмежевывает участки на столе. У нас землю забрали, разумеете? — О земле дед говорит таким тоном, словно она — самое дорогое, что можно у человека забрать.

— А на правительство мы николи не надеялись, — Вера встает из-за стола, чтобы взять на руки заплакавшего ребенка. — Надеялись только на самих себя.

— Те люди, которые подле России живут, — говорит младший сын, — еще надеются на державу. Разница между нами и ними в том, что мы уже давно зрозумили — от державы ничего не будет.

— Абсолютно! Абсолютно! — поддерживает его стол.

— А моего брата жена, — берет слово баба, — приехала с Италии, я ее пытаю — як там люди живут? Так мы тут тоже, кажу, добре живем. Все вроде есть. А она кажет: «Ты просто не видела, як там люди живут. То не для поривняння». И що тут кажешь? Що?

— В Польшу заезжаешь, подле школ — площадки теннисные, футбольные, — говорит Наталья. — Там даже перед зеброй человек стоит, переводит детей через дорогу.

— Культура езды, — вставляет дед.

— Все одно треба почати з себе, — говорит младший брат.

— Если ничего не изменится, будет третий Майдан, — говорит дед. — На вилах Раду понесем. И я перший туда пойду.

— Куды тебе? — хлопает его баба.

— Давай, наливай.

— Если б война не началась, Майдан бы все изменил, — говорит младший сын. — Ничего не изменилось к лучшему только через то, что война началась. Така моя думка.

— Мы хотим, чтобы наш тата вернулся, — Вера обнимает ребенка.

— Если б Россия туда не давала оружия, война б давно закончилась, — говорит Наталья.

— Если б не Россия, мы бы уже вернули землю, а сепаратистам амнистию сделали, — добавляет дед. — Они бы сдали оружие, и им бы ничего не было.

— А коли б амнистию не сделали? — спрашивает молчавшая до того, но много раз порывавшаяся что-то сказать Светлана.

— На сто процентов сделали бы, — отвечает ей дед. — А коли б не сделали, на вилы таких правителей.

— Это вы себе так хотите думать, — отвечает Светлана. — И на Майдане Путина не було. Вы разумеете, то клан у нас в державе такой, — торопится она, словно боится, что ее перебьют, не дав договорить, — вы с ним ничего не сделаете. Нас во владу не допустят, там только эта банда коррумпованная. Моя думка така — пока хлопцы из АТО не вернутся и не разгромят эту Верховную Раду, мы, простые люди, ничего не сделаем. И все жертвы, вся кровь — все даром! Ничего не поменялось от того — ни на тютельку!

— Абсолютно! — поддерживает ее стол.

— А на востоке — там такие же наши люди живут, — продолжает она, — только они хочуть в Россию.

— Просто они нас не разумеют, — говорит младший брат.

— Мы тоже возле Польши живем, — возражает старший, — но мы ни разу не вышли с флагами, что мы в Польшу хотим.

— Но мы не хочем этой войны! — говорит Вера. — Мы не хочем, чтобы наши шли туда воевать. Я больше не могу слушать эти новости! Вчера двенадцать загинуло.

— Тринадцать, — поправляет ее Наталья. — Вот у тебя тетя в Крыму живет, — обращается она к Светлане, — скажи, хорошо ей?

— Она в числе первых получила российский паспорт, — отвечает Светлана, — она гордится тем, что гражданка России. Ей подняли пенсию, и про Украину она больше не хочет чути.

— Но я тебе кажу, що таку Украину, как у нас було, никто чути не хочет! — говорит Наталья.

— Если б им було краше в Украине, они б не начали до Путина тикать, — продолжает Светлана. — Но все это натворила власть, люди не виноваты. Они хочуть тикать до России — своего найблизшего соседа, а мы хочем тикать до Польши. Мы хочем в Европу, мы устали жить в этой брехне, в этой коррупции, в этой неправде!

— Только почему-то родственники из Крыма просят нас покупать памперсы в Польше и передавать им, — говорит Вера. — Если им так хорошо, пусть в России памперсы и покупают.

— Просто нашей власти дуже выгодно все на Путина валить! — снова начинает Светлана.

— Путин у них — единственная отмазка, — соглашается младший брат.

— А так бы люди давно на новый Майдан вышли, — продолжает Светлана. — Но когда завязалась война на востоке, и люди начали там гибнуть, всем уже было не до Майдана! Наша влада сама дербанила всю жизнь Донбасс. А что нам они говорили? Донецк — це хто? Алкоголики и тунеядцы. А они там работают в шахтах, выходят из них — только зубы белые, вкалывают в поте чела. Но их гроши не мы крали, а влада! И на те гроши делали себе батоны золотые! А Донбассу они що про нас говорили? Що у нас тут работы нема и мы живем на их гроши! Отсюда раскол пошел — между востоком и западом. И сделала его власть! Моя думка така — власти дуже выгодна эта война, — она заканчивает, и стол какое-то время молчит, только слышно, как на диване и под лестницей возятся дети.

— Маем що маем, — подает голос баба. — Как говорила моя мама — що заслужили, то и маем.

— Мы не заслужили войну, — говорит Наталья. — Мы не хотим войну. Там на востоке такие же молодые хлопцы, как наши. Не знаю, за какую идею они стоят…

— Идея ихняя такая же, як наша, — говорит младший брат. — Но мы не с местными хлопцами воюем, там есть российские войска.

— Мы с россиянами воюем! — говорит дед. — Не с украинским народом. С украинским народом воевать — такое невозможно!

— Просто нам треба с востоком помириться, — поднимает рюмку баба.

— Сесть за один стол, — поддерживает дед.

— По-людски, по-нормальному — мы на все согласны, — продолжает баба. — Що було, то було. Простим друг другу. Мы не хочем ссор, мы не хочем войну. Мы — только за мир.

— Но мы — за единую Украину, — говорит Наталья.

— Треба не сеяти зла, щоб не жати зла, — перебивает ее баба. — Щоб мы розумили друг друга, — чокается она с дедом.

— Як ты хочешь восток разуметь, коли ты мене зрозумить не можешь?! — подпрыгивает дед.

— Пей, пей, — отвечает та.

— Христос народился! — в комнату врываются ряженные и нарядные селяне в гуцульских жилетках, черти с бубенцами, смерть с косой, похожей на клюшку. Они несут с собой посохи, украшенные серебряными и золотыми звездами.

— Славимо його! — отвечает семья.

Отставив в сторону табурет, баба прислоняется к стене, и, наблюдая представление, хохочет, ударяя себя по крепкому колену.

— Пусть счастье придет в ваш дом! — по очереди призывают ряженные. — Восславим Бога и его дитя! Возлюбим ближнего нашего, как самого себя!

Львовская область. Фотоальбом

Тяжело припадая на одну ногу, баба ходит по хате жены своего брата, три года назад переехавшей сюда из Донецка — когда самого брата, семидесятитрехлетнего Степана разбил инсульт. Сейчас он в вязанных носках и жилетке сидит в синем кресле, смотрит оттуда на сервант, выполненный в форме арки. И сервант, и кресло произведены на донецкой мебельной фабрике, а убранство комнаты точь-в-точь повторяет ту, в которой они прожили сорок с лишним лет на Донбассе.

Собираясь сюда, баба полчаса назад шутила с невестками — мол, испекла торт, забылась и подписала его по-донецки «С Новым Годом!». А надо было — «С Рождеством!». Жена брата, рассказывала баба, говорит только на украинском, но муж ее Степан — принципиально на русском.

— Ну що там, звонят твои донецкие подружки? — спрашивает баба. — що кажут?

— А що кажут? — родственница не отрывает безучастного взгляда от елки. — Пенсии нема. Нема ничого, — по тому, как старательно она произносит украинские слова, слышно, что привыкла всю жизнь говорить на русском. — Страшно. Стреляют. Багкают и багкают. Детвора боится вся.

— А хто стреляет?

— Там тоже не все думают, що москали стреляют. Одна жинка мне звонила — то бандеры, только бандеры.

— Тетя, а иншие що говорят? — спрашивает младший брат.

— А що говорят? — безучастно отвечает она. — Щоб мир был хотят.

— Кху-кху-кху! — плечи Степана вздрагивают, лицо оплывает в плаксивой гримасе. Он зажмуривается и крутит большой лысой головой, на которую падают отблески с елки.

— Степа, успокойся! Степа! — строго произносит его жена, и Степан перестает плакать.

— Дядя, а помнишь, как мы твое семидесятилетие в Донецке справляли? — спрашивает старший брат, но успокоившийся Степан больше на него не реагирует, смотрит на сервант. Его большие рабочие руки лежат на коленях. — Ну, мы еще с твоими коллежанками трошки поспорили — мы с братом говорили, що державна мова должна быть украинская, а там пусть говорят на якой хочут мове. А они трошки упирались. Потом спивали с ними — и наши украинские песни, и русские. По Донецку гуляли, — он встает и лезет в нижний ящик серванта, достает из него альбом с фотографиями.

— А помнишь, как мы приехали в Донецк летом, — теперь младший обращается к тете, — а ты нам накупила полный холодильник всего. А мы с братом — тр-р-р, все зажрали. Ты пришла, снова накупила. А мы, сельские хлопцы, снова все зажрали разом.

— А як мы на пляже сетку натянули и в футбол играли? — спрашивает старший. — Брат, я и ты — мы обыгрывали кого хочешь!

— Дядя, ты — наш перший тренер! Ты нас всему научил.

— Кху-кху-кху! — разражается новым рыданием Степан, но и в этот раз его руки продолжают послушно лежать на коленях.

— Степа, успокойся! Успокойся!

Братья листают альбом с фотографиями. На первых страницах они старые, черно-белые. На них — молодой Степан, который теперь неподвижно сидит, уставившись в донецкий сервант, похожий на грубое дерево, которое хоть и дало росток здесь, но слишком долго находилось в другой, восточной почве, чтобы, вырванным оттуда, снова прижиться.

 

 — Брат, смотри, а это же наш брат двоюродный, — зовет старший, опуская средний и указательный пальцы на черно-белое фото темноволосого мальчика со значком октябренка на груди и с учебником русского языка за второй класс в руках.

— Он сейчас в ДНР, — отвечает младший.

— Кху-кху-кху! — вздрагивает в рыдании Степан.

— А помнишь мужа тетиной племянницы? Витя его зовут. Он еще из Донецка на уазике до нас приезжал. Треба ему позвонить.

— Треба позвонить, — соглашается младший. 

Марина Ахмедова